Мои любимые стихи

[Akrill]

Я столько раз видала рукопашный.
Раз наяву. И тысячу - во сне.
Кто говорит, что на войне не страшно,
Тот ничего не знает о войне.



Друнина
(1943)

[Akrill]

Ах, война, что ж ты сделала, подлая:
стали тихими наши дворы,
наши мальчики головы подняли,
повзрослели они до поры,
на пороге едва помаячили
и ушли за солдатом солдат...

До свидания, мальчики! Мальчики,
постарайтесь вернуться назад.

Нет, не прячьтесь вы, будьте высокими,
не жалейте ни пуль, ни гранат
и себя не щадите... И все-таки
постарайтесь вернуться назад.

Ах, война, что ж ты, подлая, сделала:
Вместо свадеб — разлуки и дым!
Наши девочки платьица белые
Раздарили сестренкам своим.
Сапоги... Ну, куда от них денешься?
Да зеленые крылья погон...

Вы наплюйте на сплетников, девочки!
Мы сведем с ними счеты потом.
Пусть болтают, что верить вам не во что,
Что идете войной наугад...

До свидания, девочки! Девочки,
Постарайтесь вернуться назад!



Окуджава

[Akrill]

Майор привез мальчишку на лафете.
Погибла мать. Сын не простился с ней.
За десять лет на том и этом свете
Ему зачтутся эти десять дней.

Его везли из крепости, из Бреста.
Был исцарапан пулями лафет.
Отцу казалось, что надежней места
Отныне в мире для ребенка нет.

Отец был ранен, и разбита пушка.
Привязанный к щиту, чтоб не упал,
Прижав к груди заснувшую игрушку,
Седой мальчишка на лафете спал.

Мы шли ему навстречу из России.
Проснувшись, он махал войскам рукой...
Ты говоришь, что есть еще другие,
Что я там был и мне пора домой...

Ты это горе знаешь понаслышке,
А нам оно оборвало сердца.
Кто раз увидел этого мальчишку,
Домой прийти не сможет до конца.

Я должен видеть теми же глазами,
Которыми я плакал там, в пыли,
Как тот мальчишка возвратится с нами
И поцелует горсть своей земли.

За все, чем мы с тобою дорожили,
Призвал нас к бою воинский закон.
Теперь мой дом не там, где прежде жили,
А там, где отнят у мальчишки он.



Симонов
(1941)

[Akrill]

Нет, это не заслуга, а удача
Стать девушке солдатом на войне.
Когда б сложилась жизнь моя иначе,
Как в День Победы стыдно было б мне!

С восторгом нас, девчонок, не встречали:
Нас гнал домой охрипший военком.
Так было в сорок первом. А медали
И прочие регалии потом...

Смотрю назад, в продымленные дали:
Нет, не заслугой в тот зловещий год,
А высшей честью школьницы считали
Возможность умереть за свой народ.



Друнина

[Akrill]

Парашюты рванулись и приняли вес,
Земля колыхнулась едва.
А внизу - дивизии "Эдельвейс"
И "Мертвая голова".

Автоматы выли, как суки в мороз;
Пистолеты били в упор.
И мертвое солнце на стропах берез
Мешало вести разговор.

И сказал Господь: - Эй, ключари,
Отворите ворота в Сад!
Даю команду - от зари до зари
В рай пропускать десант.

И сказал Господь: - это ж Гошка летит,
Благушенский атаман.
Череп пробит, парашют пробит,
В крови его автомат.

Он врагам отомстил и лег у реки,
Уронив на камни висок.
И звезды гасли, как угольки,
И падали на песок.

Он грешниц любил, а они - его,
И грешником был он сам.
Но где ж ты святого найдешь одного,
Чтобы пошел в десант?

Так отдай же, Георгий, знамя свое,
Серебряные стремена.
Пока этот парень держит копье,
На свете стоит тишина.

И скачет лошадка, и стремя звенит,
И счет потерялся дням.
И мирное солнце топочет в зенит
Подковкою по камням.



Анчаров

[Akrill]

Она была в линялой гимнастерке,
И ноги были до крови натерты.
Она пришла и постучалась в дом.
Открыла мать. Был стол накрыт к обеду.
«Твой сын служил со мной в полку одном,
И я пришла. Меня зовут Победа».
Был черный хлеб белее белых дней,
И слезы были соли солоней.
Все сто столиц кричали вдалеке,
В ладоши хлопали и танцевали.
И только в тихом русском городке
Две женщины как мертвые молчали.



Эренбург
(1945)

[Akrill]

На носилках, около сарая,
На краю отбитого села,
Санитарка шепчет, умирая:
- Я еще, ребята, не жила...

И бойцы вокруг нее толпятся
И не могут ей в глаза смотреть:
Восемнадцать - это восемнадцать,
Но ко всем неумолима смерть...

Через много лет в глазах любимой,
Что в его глаза устремлены,
Отблеск зарев, колыханье дыма
Вдруг увидит ветеран войны.

Вздрогнет он и отойдет к окошку,
Закурить пытаясь на ходу.
Подожди его, жена, немножко -
В сорок первом он сейчас году.

Там, где возле черного сарая,
На краю отбитого села,
Девочка лепечет, умирая:
- Я еще, ребята, не жила...



Друнина

[Akrill]

Был день как день.
Ко мне пришла подруга,
не плача, рассказала, что вчера
единственного схоронила друга,
и мы молчали с нею до утра.
Какие ж я могла найти слова?
Я тоже - ленинградская вдова.
Мы съели хлеб, что был отложен на день,
в один платок закутались вдвоем,
и тихо-тихо стало в Ленинграде,
Один, стуча, трудился метроном.
И стыли ноги, и томилась свечка...
Вокруг ее слепого огонька
образовалось лунное колечко,
похожее на радугу слегка.
Когда немного посветлело небо,
мы вместе вышли за водой и хлебом
и услыхали дальней канонады
рыдающий, тяжелый, мерный гул:
то армия рвала кольцо блокады,
вела огонь по нашему врагу.

А город был в дремучий убран иней.
Уездные сугробы, тишина.
Не отыскать в снегах трамвайных линий,
одних полозьев жалоба слышна.
Скрипят, скрипят по Невскому полозья:
на детских сапках, узеньких, смешных,
в кастрюльках воду голубую возят,
дрова и скарб, умерших и больных.
Так с декабря кочуют горожане, -
за много верст, в густой туманной мгле,
в глуши слепых обледеневших зданий
отыскивая угол потеплей.
Вот женщина ведет куда-то мужа:
седая полумаска на лице,
в руках бидончик - это суп на ужин...-
Свистят снаряды, свирепеет стужа.
Товарищи, мы в огненном кольце!
А девушка с лицом заиндевелым,
упрямо стиснув почерневший рот,
завернутое в одеяло тело
на Охтенское кладбище везет.
Везет, качаясь, - к вечеру добраться б...
Глаза бесстрастно смотрят в темноту.
Скинь шапку, гражданин.
Провозят ленинградца.
погибшего на боевом посту.
Скрипят полозья в городе, скрипят...
Как многих нам уже не досчитаться!
Но мы не плачем: правду говорят,
что слезы вымерзли у ленинградцев.
Нет, мы не плачем. Слез для сердца мало.
Нам ненависть заплакать не дает.
Нам ненависть залогом жизни стала:
объединяет, греет и ведет.
О том, чтоб не прощала, не щадила,
чтоб мстила, мстила, мстила, как могу,
ко мне взывает братская могила
на охтенском, на правом берегу.
Как мы в ту ночь молчали, как молчали...
Но я должна, мне надо говорить
с тобой, сестра по гневу и печали:
прозрачны мысли, и душа горит.
Уже страданьям нашим не найти
ни меры, ни названья, ни сравненья.
Но мы в конце тернистого пути
и знаем - близок день освобожденья.
Наверно, будет грозный этот день
давно забытой радостью отмечен:
наверное, огонь дадут везде,
во все дома дадут, на целый вечер.
Двойною жизнью мы сейчас живем:
в грязи, во мраке, в голоде, в печали,
мы дышим завтрашним -
свободным, щедрым днем.
Мы этот день уже завоевали.
Враги ломились в город наш свободный,
крошились камни городских ворот.
Но вышел на проспект Международный
вооруженный трудовой народ.
Он шел с бессмертным возгласом в груди:
- Умрем, но Красный Питер не сдадим!
Красногвардейцы, вспомнив о былом,
формировали новые отряды,
в собирал бутылки каждый дом
и собственную строил баррикаду.
И вот за это - долгими ночами
пытал нас враг железом и огнем.
- Ты сдашься, струсишь, - бомбы нам кричали,
забьешься в землю, упадешь ничком...
Дрожа, запросят плена, как пощады,
не только люди - камни Ленинграда.
Но мы стояли на высоких крышах
с закинутою к небу головой,
не покидали хрупких наших вышек,
лопату сжав немеющей рукой.
...Наступит день, и, радуясь, спеша,
еще печальных не убрав развалин,
мы будем так наш город украшать,
как люди никогда не украшали.
И вот тогда на самом стройном зданье
лицом к восходу солнца самого
поставим мраморное изваянье
простого труженика ПВО.
Пускай стоит, всегда зарей объятый,
так, как стоял, держа неравный бой:
с закинутою к небу головой,
с единственным оружием - лопатой.
О древнее орудие земное,
лопата, верная сестра земли,
какой мы путь немыслимый с тобою
от баррикад до кладбища прошли!
Мне и самой порою не понять
всего, что выдержали мы с тобою.
Пройдя сквозь пытки страха и огня,
мы выдержали испытанье боем.
И каждый, защищавший Ленинград,
вложивший руку в пламенные раны.
не просто горожанин, а солдат,
по мужеству подобный ветерану.
Я никогда героем не была.
Не жаждала ни славы, ни награды.
Дыша одним дыханьем с Ленинградом,
я не геройствовала, а жила.
И не хвалюсь я тем, что в дни блокады
не изменяла радости земной,
что, как роса, сияла эта радость,
угрюмо озаренная войной.
И если чем-нибудь могу гордиться,
то, как и все друзья мои вокруг,
горжусь, что до сих пор могу трудиться,
не складывая ослабевших рук.
Горжусь, что в эти дни, как никогда,
мы знали вдохновение труда.
В грязи, во мраке, в голоде, в печали,
где смерть, как тень, тащилась по пятам,
такими мы счастливыми бывали,
такой свободой бурною дышали,
что внуки позавидовали б нам.
О да, мы счастье страшное открыли, -
достойно не воспетое пока,
когда последней коркою делились,
последнею щепоткой табака,
когда вели полночные беседы
у бедного и дымного огня,
как будем жить, когда придет победа,
всю нашу жизнь по-новому ценя.
И ты, мой друг, ты даже в годы мира,
как полдень жизни будешь вспоминать
дом на проспекте Красных Командиров,
где тлел огонь и дуло от окна.
Ты выпрямишься вновь, как нынче, молод.
Ликуя, плача, сердце позовет
и эту тьму, и голос мой, и холод,
и баррикаду около ворот.
Да здравствует, да царствует всегда
простая человеческая радость,
основа обороны и труда,
бессмертие и сила Ленинграда.
Да здравствует суровый и спокойный,
глядевший смерти в самое лицо,
удушливое вынесший кольцо
как Человек,
как Труженик,
как Воин.
Сестра моя, товарищ, друг и брат:
ведь это мы, крещенные блокадой.
Нас вместе называют - Ленинград!



Берггольц
(Ленинградский дневник)

[Akrill]

А может, не было войны...
И людям все это приснилось:
Опустошенная земля,
Расстрелы и концлагеря,
Хатынь и братские могилы?

А может, не было войны,
И у отца с рожденья шрамы,
Никто от пули не погиб,
И не вставал над миром гриб,
и не боялась гетто мама?

А может, не было войны,
И у станков не спали дети,
И бабы в гиблых деревнях
Не задыхались на полях,
Ложась плечом на стылый ветер?

Люди, одним себя мы кормим хлебом,
Одно на всех дано нам небо,
Одна земля взрастила нас.
Люди, одни на всех у вас дороги,
Одни печали и тревоги,
Пусть будет сном и мой рассказ.

А может, не было войны?
Не гнали немцев по этапу,
И абажур из кожи - блеф,
А Муссолини - дутый лев,
В Париже не было гестапо?

А может, не было войны?
И "шмайсер" - детская игрушка,
Дневник, залитый кровью ран,
Был не написан Анной Франк,
Берлин не слышал грома пушек?

А может, не было войны,
И мир ее себе придумал?
...Но почему же старики
Так плачут в мае от тоски? -
Однажды ночью я подумал.

...А может, не было войны,
И людям все это приснилось?..



Розенбаум

[Akrill]

Не той, что из сказок, не той, что с пеленок,
Не той, что была по учебникам пройдена,
А той, что пылала в глазах воспаленных,
А той, что рыдала, - запомнил я Родину.
И вижу ее, накануне победы,
Не каменной, бронзовой, славой увенчанной,
А очи проплакавшей, идя сквозь беды,
Все снесшей, все вынесшей русскою женщиной.



Симонов

[Akrill]

Хотят ли русские войны?
Спросите вы у тишины
Над ширью пашен и полей,
И у берёз и тополей.
Спросите вы у тех солдат,
Что под берёзами лежат,
И вам ответят их сыны -
Хотят ли русские войны!

Не только за свою страну
Солдаты гибли в ту войну,
А чтобы люди всей земли
Спокойно ночью спать могли.
Спросите тех, кто воевал,
Кто нас на Эльбе обнимал
(Мы этой памяти верны),-
Хотят ли русские войны!

Да, мы умеем воевать,
Но не хотим, чтобы опять
Солдаты падали в бою
На землю горькую свою.
Спросите вы у матерей,
Спросите у жены моей,
И вы тогда понять должны -
Хотят ли русские войны!

Поймёт и докер, и рыбак,
Поймёт рабочий и батрак,
Поймёт народ любой страны -
Хотят ли русские войны!



Евтушенко

[Akrill]

Я часто просыпаюсь в тишине
От свиста пуль и визга бомб фугасных.
Мне кажется, я снова на войне,
И кто кого - пока еще не ясно.

Прижат к земле и ждет команды взвод,
Вернее, то, что от него осталось.
Назад нельзя, и мы пойдем вперед,
И все, что было, повторим сначала.

Истошно воют в небе "мессера",
Пытаясь в хвост зайти четверке "илов".
И, тридцать лет в ночи крича "ура!",
Мой голос рвется в грохоте разрывов.

И очередью полоснув окоп,
Зажав в зубах нательный медный крестик,
Мы прыгаем на головы врагов,
На шеи этих белокурых бестий.

Прости, родная речь, мне мой язык -
Сейчас не до изящности словесной.
В "Дубовый крест" плюю с зубами крик
Моих детей, и мату в горле тесно.

Две пули в грудь... и я уже убит.
Огонь в глазах, о Господи, как больно!
Явитесь же все те, кто нас простит,
Все те, кто с нашей смертью обездолен!

Я часто просыпаюсь в тишине...



Розенбаум

[Akrill]

Помни войну! Пусть далека она и туманна.
Годы идут, командиры уходят в запас.
Помни войну! Это, право же, вовсе не странно:
Помнить все то, что когда-то касалось всех нас.

Гром поездов. Гром лавин на осеннем Кавказе.
Падает снег. Ночью староста пьет самогон.
Тлеет костер. Партизаны остались без связи.
Унтер содрал серебро со старинных икон.

Помни войну! Стелет простынь нарком в кабинете.
Рота - ура! Коммунисты - идти впереди!
Помни войну! Это мы - ленинградские дети,
Прямо в глаза с фотографий жестоких глядим.

Тише, браток. В печку брошены детские лыжи.
Русский народ роет в белой земле блиндажи.
Тише, браток. Подпусти их немного поближе -
Нам-то не жить, но и этим подонкам не жить.

Помни войну! Пусть далека она и туманна.
Годы идут, командиры уходят в запас.
Помни войну! Это, право же, вовсе не странно:
Помнить все то, что когда-то касалось всех нас.



Визбор

[Akrill]

Битва за Британию

Зеленый глазок приемника светится вполнакала,
Плещут волны эфирные, хлещут хрипом беды,
Плещут волны морские, бьются в белые скалы,
Британия правит морем, но воздух важней воды.

Старый седой викарий дышит на стекла своих очков,
Ныне небесной карой впору пугать и еретиков.
Раз уж дошло до драки - мы знаем, что зыблется на весах,
Ибо не только браки ныне вершатся на небесах!

Воздух рубят винты, время отмерено гордым бриттам,
Бас беременных "юнкерсов" - это не пенье арф,
Нынче лондонский дэнди отправится в путь небритым,
Пряча колючее горло под шелковый белый шарф.

Лето, погоды спутав, расплачется каплями на стекле,
Облачность - триста футов, но это не повод сидеть в тепле.
Этот покров - дырявый, и бомбы отыщут себе пути,
Тем, кто умрет со славой, лучшего повода не найти.

Девятый вылет за сутки остыть не дает мотору,
Зато остывает в кружках с утра недопитый чай.
Теряется счет потерям, нет времени на повторы,
Палец прилип к стартеру, команда дана, включай.

Пахнет бензином клевер, лопасти делают оборот,
Шепчет "Fаrewell fоrever" чей-то презрительно-тонкий рот.
Впрочем, еще не вечер, в небе продолжится путь земной,
Ты не спеши, диспетчер, выдать другому мой позывной!

Небо летит кувырком, опрокидываясь на спину,
Смерть выбивает морзянкой автографы на крыле,
Ветер свистит в висок сквозь простреленную кабину
Реквием по другим, остающимся на земле.

Пляшут смертельный танец черные крестики в вышине.
Что ж, покажи, британец, как ты послужишь своей стране!
Тысячи миль колоний - но нынче Империя так мала!
Прячут ее в ладони два полукруглых твоих крыла.

Ты у судьбы не спрашивал, к кому она благосклонна,
Ты воевал до точки, вонзающейся под бровь...
И солнце, прошитое пулями, валится с небосклона
В алые воды Канала, соленые, словно кровь.

Вспыхнула и погасла, словно огонь бортовой, звезда,
Бурые пятна масла влажною губкой сотрет вода,
Капли дневного пота выпадут в небо ночной росой,
Млечным путем пилота, вечною взлетною полосой.



Нестеренко

[Akrill]

С младенческого крика.
До самого «прости»
Таинственную книгу
Слагаем по пути.

Теснятся чьи-то лица
За каждою строкой...
Мы чёркаем страницы
Бестрепетной рукой.

Мы веселы и правы,
Мы скачем напрямик...
Размашистые главы
Заносятся в дневник,

А если и помаркой
Испорчена строка —
Ни холодно ни жарко
Нам с этого пока.

Успеем возвратиться,
Попридержать коней...
Подумаешь, страница!
Их много в книге дней.

Что гоже, что негоже
И кто кому должник?
Когда-нибудь попозже
Исправим черновик...

...Но поздно, милый, поздно.
Не отыскать мостов.
И делается грозным
Шуршание листов.

Обиженные люди,
Забытые долги...
Поправлено не будет
В минувшем ни строки.

Кому мы, обещая,
Солгали без стыда,
Уходят не прощаясь,
Уходят навсегда,

Кого мы оттолкнули,
Кого мы подвели...
Корявых загогулин
Напрасно не скобли.

И наша повесть мчится
К финалу... А потом
Последняя страница
Покроет пухлый том.

И так же, запоздало
Стирая слезы с глаз,
Как мы иных, бывало, —
Другие вспомнят нас.



Из книг Семеновой

[Akrill]

Здесь любая победа
всегда обернется бедой,
Здесь при слове "закон"
искривляются губы усмешкой,
Здесь в колодцы плюют,
выливают младенцев с водой,
И монеты ложатся всегда
исключительно решкой.
Интересное место.
Предмет поэтических врак,
Диссертаций историков
и политических сплетен.
Не единожды бит,
но весьма популярен дурак:
Здесь не любят заметных,
а умный - излишне заметен.
Мазохистский угар,
перегар за четыре версты.
Умиленные жертвы,
прощенные их палачами.
Каждый третий считает себя
кандидатом в христы
И стремится соседям
пристроить кресты за плечами.
Я, должно быть, везуч -
наблюдаю все это вблизи,
Словно врач, изучающий
редкую форму проказы,
Безусловно рискуя,
особенно в этой грязи,
Но зато проникая
в глубинные тайны заразы.
Интересное место!
Кунсткамера мыслей и чувств,
В мутных банках со спиртом
глумливо кривятся уродцы.
Здесь гордятся всемирною славой
по части искусств,
Забывая о том,
что стяжали ее инородцы.
Правда, местный народ
доказал, что не так уж и плох:
Убивая играючи,
вкладывал душу в игрушки.
Посетитель музея
глядит на подкованных блох
И кидает монетку
в жерло нестреляющей пушки.
Непонятна умом?
Жалкий лепет. Все можно понять,
Все истоки наглядны:
размеры, история, климат.
Все известно:
и меры, которые нужно принять,
И причины, по коим
вот именно их и не примут.
Интересное место,
хороший объект для пари,
Ибо логику здесь
игнорируют словно нарочно.
Черный ящик - снаружи.
А если смотреть изнутри,
Интерес остается,
но вскоре становится тошно.
Фолианты коллег
не приходят на помощь врачу,
Что несет свою миссию
в данном районе пространства -
Пусть фиксирует факты.
Я только напомнить хочу,
Что в разделе "диагноз"
указывать надо гражданство.



Нестеренко

[Akrill]

У камелька февраль присел на корточки.
У ночника - претензия на свет свечи.
Ты и во сне пришел ко мне? Молчи.
Я знаю все, что скажешь. Каждой косточкой...

Твоих чеканных фраз фальшивость глупую,
Вразлад гремящих с глупыми поступками...
Я стала лишь простым предметом голода,
Пройдя рубеж последней недоступности.

Я перестала быть небесной манною.
Я стала просто черствым хлебом к ужину.
Не потому ль в пародии на мужа
Картинность поз твоих меня не ранила?..

И механичность рук, меня ласкающих...
Закрыв глаза, попытка спрятать холодность...
И откровенность смертной скуки в голосе,
Когда я уставала быть играющей.

Ты слишком много знал всего заранее.
Ты был великолепен в роли Фауста,
Но опоздал немного с расставанием.
Я неспеша с тобой прощалась с августа.

Мы дурно встретились - грешно расстанемся.
И никому в жилетку не поплачусь я.
Хоть высока цена непонимания,
По всем счетам уже почти оплачено.



Толок Юлия

[FOBOS]

С младенческого крика.

[Akrill]

FOBOS, ага


В низкое небо смотрят глазницы
Улиц пустых и гулких дворов.
Медленный вихрь листает страницы
Воспоминаний, мыслей и слов.
Не передвинешь - названы сроки,
И не возьмёшь с собой за порог
Писем забытых жёлтые строки
В траурных лентах старых дорог.
Холодно что-то стало на свете...
Всё обретает истинный вид:
Милой улыбки нет на портрете -
Злая усмешка губы кривит.
А ведь когда-то - дальше от края -
Думал, что вечно будешь любим...
Саваном пыли след заметает
Времени ветер - неумолим.


Из книг Семеновой

[Akrill]

Тебя я знаю вдоль и поперёк.
Ты мог
Моим бы стать, пожалуй, близнецом.
В мой дом
Войдёшь и тоже знаешь, что да как, -
Мой враг.

Тебя я знаю вдоль и поперёк.
Исток
Вражды потерян в изначальной тьме.
Ты мне
Роднее брата, ближе, чем свояк, -
Мои враг.

Тебя я знаю вдоль и поперёк.
Жесток
От прадедов завещанный закон.
Но он
С тобою навсегда нас вместе спряг,
Мой враг.

Тебя я знаю вдоль и поперёк.
Итог -
С такой враждой не надо и любви...
Живи
Сто лет. Удач тебе и благ,
Мой враг.



Из книг Семеновой

[Akrill]

Что было былью, что было болью,
То стало пылью, то стало ролью,
Дешевой ролью в дурацкой пьесе,
Ненужной солью в деликатесе.
Порок и норма - мельканье масок,
Исчезла форма в смешенье красок.
Что было мерой, то стало прахом,
Что было верой, то стало страхом.

Что было шумным, то стало бранным,
Что было умным, то стало странным,
Неочевидным, невероятным,
Порой обидным и неприятным.
Плод вдохновенья, труда и муки
Сожрет забвенье от общей скуки.
Что было твердью, то стало ватой,
Что было смертью, то стало датой.

Что было белым - признали черным,
Что было смелым, то стало вздорным.
И снова стадо шагает в ногу,
А стаду надо совсем немного:
Пастух, овчарки, трава под брюхом.
Налиты чарки за нищих духом.
Насмешка внука. Земля с лопаты.
Какая скука! Конец цитаты.



Нестеренко

[Akrill]

Глаза отдавали холодом, будто сталь.
Тревожно свеча металась у изголовья.
Не то чтоб было чего-то безумно жаль,
А просто во рту был привкус соленой крови.

Забыла, что лучше? Заново выбирай.
А надо ли? Очевидно, уже не надо.
Не то чтобы мне хотелось добраться в рай,
А до смерти надоели пороги ада.

Войдя в полный зал, искала, куда бы сесть.
Садилась туда, где делали вид, что рады
Не то чтобы мне хотелось услышать лесть.
Но очень обидно слышать всё время гадость.

Случайные взгляды радовалась ловить.
Хоть чувствовала себя частично раздетой.
Не то чтобы мне хотелось большой любви.
Всегда не хватало капли тепла и света.

И как же горько узнать, вороша листву,
Что нет их давно и лица на фото стёрты.
Не то чтобы мне так нравилось, что живу,
А просто мне страшно вдруг оказаться мертвой.



Горе лукавое

[Akrill]

Пир Ивана III

Ой да исполать тебе, князь-государь!
Много тебе лет сидеть в Московском кремле!
Ныне и бояре, и холопы, как встарь,
Говорят о вольности на русской земле.

А и что бы нам не веселиться, не петь?
Чай, такая дума родилась не вчера -
С лишком два столетья, сколько можно терпеть!
Тут ты, княже, прав: и в самом деле пора.

А над Диким Полем ворожит пустельга,
Конница татарская стоит на Угре...
Только нет для русского страшнее врага,
Чем такой же русский во соседнем дворе!

Кровь вскипает в жилах, метит в сердце удар,
В городах - огня незаживающий след.
С лишком два столетия терпели татар,
А свои усобицы - полтысячи лет.

Тяжкая вина, да нам вина не беда,
Мы любую грязь смываем кровью побед...
Ох, как нам полезна Золотая Орда
Вечным оправданием всех будущих бед!

Слава миротворческая ой, недолга,
Красным не окрасились луга над рекой,
Так что ты, без боя одолевший врага,
Славен будешь меньше, чем Димитрий Донской.

Скажут, что далась тебе победа легко,
Очень летописцы обожают бои...
Только что Орда? Орда - она далеко,
Далеко поганые, да близко свои.

Тяжкие хоругви шелестят на ветру,
Солнце отражается в щитах и мечах...
Многие ль из тех, кто пировал поутру,
К вечеру не сносят головы на плечах?

Меч - он очень быстро привыкает к руке.
Примутся за старое - дай только начать...
Нынче земли русские - в твоем кулаке,
И от года к году будет хватка крепчать.

Ой да исполать тебе, князь, исполать!
Кто там хочет вольности? Вяжите чертей!
Выгнали татар - чего ж нам больше желать?
Ратникам вина, а недовольным плетей!

Виселицы вырастут петлею к петле,
И уже остры у палачей топоры,
Сын и внук твой править будут в русской земле
Круче, чем татары миновавшей поры.

Нам свобода - горе, и неволя - напасть,
Вечно повторяем прегрешенья отцов,
Вечно пропадаем и не можем пропасть -
Что ж мы за народ такой, в конце-то концов?!

Всю-то жизнь блуждаем по дремучим лесам,
Выберем тропу - ан вновь выходит - не ту...
Мед из кубка весело течет по усам,
Только отчего ж такая горечь во рту?


Нестеренко

[Akrill]

От зари до заката
Я стремился куда-то,
Опасаясь промедлить в этой жизни хоть миг.
К горным пикам от моря
И от счастья до горя
Я спешил и чего же в этой жизни достиг?

То сражаясь с врагами,
То пируя с друзьями,
Цепенел я от стужи, умирал от жары.
То безумно влюблялся,
То поспешно прощался,
Счастье в вечном движенье, думал я до поры.

Города и селенья,
Будни и воскресенья
В пыльной дымке исчезали, таяли в дожде,
Робкие признанья,
Жадных тел слиянья
В памяти размыло, словно знаки на воде...

Все тревоги, сомнения,
Богохульства, моления
Обращаются пеплом в догоревшем костре.
А удачи, победы,
Неприятности, беды
Блекнут так же, как звезды в светоносной заре.

Что ж осталось в итоге
Бесконечной дороги
В ожидании чуда, где-то там – за углом?
Только скрипы уключин,
Только ветер певучий
Да простор необъятный, шум воды за бортом...

Ни друзей, ни любимой,
Ни сторонки родимой,
Сколь по свету ни шастай, все чужое кругом!
Мне б проснуться, очнуться,
Мне назад бы вернуться,
Но куда возвращаться, не построивши дом?..



Из книг Молитвина

[Gaby]

Я обожаю стихи Семёновой из "Волкодава"!!! Вот ещё одно,вроди такого пока нет.

Четыре копыта,облезлая шкура...
По грязной дороге плетётся понуро
Забывшая думать о чём-то хорошем
Давно ко всему безразличная лошадь.
Она родилась жеребёнком беспечным,
Но скоро хомут опустился на плечи,
И кнут над спиной заметался со свистом...
Забылась лужайка в ромашках душистых,
Забылось дыхание матери рыжей...
Лишь месят копыта дорожную жижу,
И только сгибается всё тяжелее
Когда-то красивая,гордая шея.

Четыре копыта,торчащие рёбра...
Скупится на ласку хозяин недобрый.
А жизнь повернуться могла по-другому-
Ведь где-то сверкают огни ипподрома,
Там тоже есть место обидам и бедам,
Но мчатся по гулкой дорожке к победам
Могучие кони,крылатые кони...
И кутают их золотые попоны.
Им,лучшим,награды и слава - но кто-то
Всегда занимается чёрной работой.
Чтоб им предаваться волшебному бегу,
Тебя спозаранку впрягают в телегу,
И если до срока работа состарит-
Другого коня подберут на базаре.

Четыре копыта,клокастая грива...
А время обманчиво-неторопливо,
И сбросишь,достигнув однажды предела,
Как старую шерсть,отболевшее тело.
Ругаясь,хомут рассупонит возница...
Но ты не услышишь.Ты будешь резвиться
В лугах,вознесённых над морем и сушей,
Где ждут воплощения вечные души.
Опять жеребёнком промчишся по полю,
Неся не людьми возвращённую волю-
Большие глаза и пушистая чёлка,
Четыре копытца и хвостик-метёлка.

[Gaby]

И вот ещё одно грустненькое.Опять же Семёновой.

Из-за пазухи вынув щенка-сироту,
Обратился Хозяин со словом к коту:
"Вот что,серый!На время забудь про мышей:
Позаботиться надобно о малыше.
Будешь дядькой кутёнку,пока подрастёт?"-
"Мур-мур-мяу!"-согласно ответствовал кот.
И тотчас озадачился множеством дел-
Обогрел,и утешил,и песенку спел.
А потом о науках пошёл разговор:
Как из блюдечка пить,как проситься во двор,
Как гонять петуха и сварливых гусей...
Время быстро бежало для новых друзей.
За весною весна,за метелью метель...
Вместо плаксы щенка стал красавец кобель.
И,всему отведя в этой жизни черёд,
Под садовым кустом упокоился кот.
Долго гладил Хозяин притихшего пса...
А потом произнес,погладев в небеса:
"Все мы смертны,лохматый...Но знай,что душа
Очень скоро в другого войдёт малыша!"
Пёс послушал,как будто понять его мог,
И...под вечер котёнка домой приволок.
Тоже-серого!С белым пятном на груди!..
Дескать,строго,Хозяин,меня не суди!
Видишь,маленький плачет?Налеё молока!
Я же котику дядькой побуду пока...

[Akrill]

Меч звался Гнев. Казалось нам, разить
Он должен всех, с кем выпало поспорить.
А если нет, то бешено грозить
Упорствующим в глупом разговоре.
Небось обратно в ножны не спешил
Ужасный Гнев, не выплеснувшись в деле!..
Лишь удивляло, как таки дожил
До бороды седой его владелец?
Уж верно, был он всем бойцам боец
И побивал, с кем выпало рубиться...
“Поведай нам, пожалуйста, отец,
Что Гневу твоему ночами снится?”
“С таким, как он, разящим наповал,
Обязан быть хозяин осторожен...
И оттого почти не покидал
Мой добрый меч своих уютных ножен.
Уж как легко рубить, рассвирепев!
Да только вспять не вывернешь былого.
Ну а доколе в ножнах дремлет Гнев,
Любой пожар легко погасит Слово”.
Так говорил нам старый удалец,
И размышляли мы, что это значит.
Он вправду был прославленный боец.
Ведь лучший бой - что так и не был начат.



Из книг Семеновой

[Долли]

тут Евтушенко упоминался. Есть у него замечательный стих Вере Фигнер посвящено. Вот они, русские революционерки

ФИГНЕР

Бороться! Преодолевать! Победить
себя! Победить болезнь, безумие и
смерть... Но как бороться, как
преодолевать?
В. Фигнер

Мрачна Шлиссельбургская крепость -
державных творений венец,
и верить в спасенье - нелепость,
но если не верить - конец.

Повеситься - выход несложный,
но кто-то с безверьем в борьбе
стучит деревянною ложкой
по водопроводной трубе.

И сквозь подвывания ветра
слагаются стуки в слова:
"Я Вера, я Вера, я Вера.
Вы живы еще? Я жива".

Расписывал сказочки Палех,
но в сказочной этой стране
цинизм - в орденах и медалях,
а вера - с тузом на спине.

Как странно судьба начертала,
что, тихонькая на вид,
казанская девочка стала
невестой твоей, динамит.

Ах, Вера, все было бы просто,
когда бы ты слушалась, но
крамола и молодость - сестры,
а может быть, это одно.

На лекции Лесгафта ты ли
летела, как будто на бал,
и черные волосы плыли,
отстав от тебя на квартал.

Но первый мужчина, который
увидел твою наготу,
был мерзостный хрыч - коридорный
с гнилыми зубами во рту.

Ухмылка лоснилась на морде,
а ты в крепостной конуре
стояла на гнусном осмотре,
как Жанна д'Арк на костре.

Ты медленно вытянешь волос
со страхом невольным внутри,
но шепчет неслышимый голос:
"Конечно, седой. Не смотри".

И чувствуют зрячие пальцы
морщины - зарубками лет.
Какая гуманность начальства,
что в камере зеркальца нет!

И новая милость державы:
во двор, где полынь и бурьян,
идешь ты с лопатою ржавой
и горсткой садовых семян.

И в рыцарях взрывов и риска -
ребяческой нежности взрыв,
и плачет навзрыд террористка,
случайно жука раздавив.

Зовут перелетные утки,
захлестывает синева,
и, будто бы бомбы-малютки,
в суглинок летят семена.

Им будет, наверное, больно
под множеством топчущих ног,
но выдержи, семечко-бомба,
ползи, шлиссельбургский вьюнок!

Конечно, эпохи уродство -
цветами украшенный ад,
но важно само садоводство -
не место, где выращен сад.

На всех перекрестках опасных,
во всех шлиссельбургах земли
летят семена из-за пазух,
чтоб наши потомки взошли!

Везде, где царят изуверы,
в любой угнетенной стране
вы будьте достойными веры
с бубновым тузом на спине.

Вы, люди, запутались в распрях,
вам сад разводить недосуг,
но всюду, как в камерах разных,
всемирный растет перестук.

Сквозь стены двадцатого века
стучитесь бессмертно, слова:
"Я Вера, я Вера, я Вера.
Вы живы еще? Я жива".

[Akrill]

Словно в клетке сидишь, если вехи намечены,
Шея в рабском ярме, коли даты предсказаны.
Даже сроки, когда будут раны залечены,
Давят, будто бы руки веревками связаны.

Напророчь мне три года в хоромах блаженствовать –
Убегу я – хоть дурнем, хоть волком ославленный.
Обяжи с лучшей девою жить-благоденствовать,
Под венец я пожалую лишь обезглавленный.

Если вижу грядущее я беспечальное:
Цели, средства, желания – все в нем увязано,
Для меня это хуже, чем песнь погребальная,
Знак того, что дорога туда мне заказана...

...Не корите меня за дела бесполезные,
Пожалейте себя, коль судьбой одурачены.
Крепко держат привычного когти железные,
Где все меры – отмерены, даты – назначены...



Из книг Молитвина

[Akrill]

Фонарь порвет завесу ночи,
И озарится панорама
Надежно скрытого от прочих
Доисторического храма -
Просторной залы, обрамленной
Во тьме сокрытыми ходами,
Куда колонна за колонной
Уходят длинными рядами.
Фонарный лучик не достанет
Ее величественных сводов -
Лишь драгоценный отблеск манит
Среди колонн и переходов...
Твой путь опасен был и долог,
Как путь Орфея вглубь Аида,
И вот ты видишь, спелеолог,
Никем не виданные виды.
Смотри же, гость пещерной залы,
На эти древние громады,
На кварца льдистые кристаллы
И сталагнатов колоннады.
Ты выполнил свою программу -
Смотри и постигай в итоге
Простую истину, что храму
Ни люди не нужны, ни боги.



Нестеренко